В нашей культуре книга традиционно считалась признаком интеллигентности, лучшим подарком и атрибутом самой читающей в мире нации. Дом без книг был домом без сердца и души, ну или так многим казалось. Романы одалживали на ночь, заиграть книгу было страшнее, чем загулять с чужой женой, выхода толстых журналов с продолжениями ждали, как сегодня ждут сериалов на Netflix. Я помню, как в школьные годы магия советской реальности превращала килограммы жёлтой периодики в собрание сочинений Гоголя и Пушкина. Мы, как голодные хищники, охотились за бумажной добычей, нас интересовал процесс ради процесса, всё равно интернета не было, а тусоваться под благовидным предлогом никто не запрещал. Но были и те, кто не вылезал из своего угла и мусолил всё, что ему попадало в руки, от Жюля Верна до самиздата. Моя мать, как синица в гнездо, везла из командировок тома Виана и Твена. Не знаю, что думали пограничники, потрошившие её багаж, но благодаря соцлагерю и её энтузиазму наша библиотека росла и множилась.
Сколько себя помню, не было удовольствия острее, чем засесть в своей берлоге с новой книжечкой или со старой, библиотечной, пропахшей сладковатой пылью сырых хранилищ. Моим рекордом так и остался том Чернышевского, который я проглотила на кавказском пляже во время летних каникул. Пляжники тупили в журнальчики и детективы, кто-то резался в карты, а я зачитывалась снами Веры Павловны и пыталась найти ответ на главный вопрос русского ковчега. Сейчас всё это выглядит так, как будто я только и делала, что читала, и за мальчиками не бегала, но, во-первых, бегала, а во-вторых, тогда ребёнок с книгой не выглядел как инопланетянин с пломбиром. Родители совали под нос не планшет, а «Трёх мушкетёров», и пусть кого-то не забирало, но кто-то честно залипал.
Поэтому, когда спустя годы я оказалась приписана к книжному издательству, в этом просматривалась, пусть и поверхностная, но всё же красота и последовательность замысла. Теперь книги лезли из всех щелей уже на вполне законных основаниях. Каждый новый ремонт превращался в разбор, отбор, классификацию, упаковку и транспортировку книжных развалов. На новом месте первым делом готовили стены под стеллажи, шкафы и полки. Последний переезд показал, что моя жизнь становится всё неповоротливее – для того, чтобы разоружить книжный склад в одном доме и собрать его заново в другом, уже требовалось два дня и три крепких парня. Домочадцы, и так нывшие при каждом случае о пылевом клеще и антисанитарии, предложили проредить запасы. Получилось как с платьями, только хуже, неудачные тряпки у меня, может, и были, но плохих книг не существовало – инвентаризацию не прошли только две брошюры эзотерической литературы, завалявшиеся где-то на вторых рядах.
Рассчитать место под новые книги невозможно примерно так же, как в современном городе невозможно построить универсальную систему дорог с прицелом на будущее. Как ни старайся, всё равно придётся что-то менять и переделывать. Книги сначала уплотняются, как коммуналки, потом этот «Оккупай-читай» выходит из берегов и начинает стихийно захватывать пространство. Сначала я пыталась докупать шкафы и полки, потом поняла, что надо пойти путём создания арт-объектов. Теперь у меня дома есть своя Берлинская стена, комнатный Манхэттен и уже собираются башни Саурона. Всё это очень мило, но понятно, что книги отвоевали место не только у тряпок, но и у меня. Когда мне будет девяносто, останется пара тропинок, по которым мы с мышами будем бегать на кухню, к выходу и в туалет, я буду спать на книгах, есть на книгах (ужас!) и смотреть в окно на кладку из корешков. Уже сегодня самая нужная вещь в моём доме – пылесос. Я люблю включить его в солнечный день, поставить на видное место и наблюдать, как клубы пыли исчезают в его безразличном хоботе.
С книгами связана ещё одна странная привычка. Когда в фильме Энтони Мингеллы «Английский пациент» я увидела, как герой открывает свой томик Геродота, проложенный памятными закладками и открытками, я взвизгнула от радости узнавания. Свои любимые книжки я буквально фарширую всем, что оказывается под рукой. Набитые записками, билетами, засушенными бабочками и листьями папоротника, они в каком-то смысле сами превращаются для меня в арт-объект. Из Эриха Фромма однажды вообще выпала усохшая гроздь рябины. Не спрашивайте, как она там оказалась.
Если как следует перетрясти мою библиотеку, она немного отощает, и в пылесос часто вместе с пылью улетают билетики из питерских трамваев и берлинского метро, но я стараюсь вернуть всё на место. Перелистывать такие книги – отдельное удовольствие. Память хитрая, но капризная штука – стоит увидеть билет на выставку Пикассо в Гамбурге или талон на паром до Свеаборга, счёт за гостиницу из Нижнего Новгорода или старый снимок школьных времён, как прошлое придвигается и подмигивает. Иногда это бывает забавно.
Но у меня есть надежда. Когда-то примерно так же пространство захватывали видеокассеты, потом диски. Где они сейчас? Вот то-то.
Может, оно и с книгами как-то рассосётся. В одном чипе будет храниться вся библиотека Иностранной литературы и Национального Конгресса, а я, моя родня и наши мыши будем сидеть на напечатанном на 3-D принтере диване перед компьютерной симуляцией горящего камина и читать друг другу по памяти «Тошноту» или «Сказки дядюшки Римуса».
Этери Чаландзия
