Когда я узнала, что в Тегеле открыт центр приёма беженцев, я решила пробиться туда. Хотелось максимально сконцентрировать усилия.
На сайте berlin.de нашла адрес электронной почты для волонтёров, отправила заявку. Ответ пришёл через сутки: представитель Красного Креста (КК) спрашивал, какое время мне удобно. Я сообщила – меня пригласили. В нужный день утром я была в Тегеле у въезда в аэропорт в компании разношёрстных берлинцев. Глаз автоматически разбирает типажи: вот креативный класс, киношник или рекламщик; вот конторская служащая; пожилая пара академического вида; этот говорливый парень – левый активист, скорее профсоюзного, чем экологического уклона; а вот молодая пара, с которой я здороваюсь по-русски, и конечно, не ошибаюсь. Они удивляются. Значит, недавно в Берлине.
Организаторы из КК объясняют распорядок. Первым делом сделаем быстрый тест на COVID-19, говорят они, и тут мужчина средних лет реагирует нервно: «Как так? Не было такого разговора! Знал бы – не пришёл».
Ему приходится нас покинуть, а мы идём в стеклянный павильон, где КК принимает волонтёров. Заполняем анкету, делаем тест. Получаем пластиковые бейджи и, наконец, идём в здание аэропорта. В прошлой жизни я была здесь тысячу раз, но ни разу не попадала в здание через этот боковой вход.
И вот я уже час как пришла, а мы ещё ходим по аэропорту, оставляя то там, то сям по три-четыре волонтёра. Обошли всё здание по кругу – Тегель, если вы там никогда не были, устроен как огромная баранка – и вышли на лётное поле, где стоят белые палатки временного центра регистрации беженцев. Внутрь не попали – там не было для нас работы.
Кровати выстроены на двух этажах – зона вылета и зона прилёта. По нумерации понятно, что их там до трёх тысяч, но заполнены они, кажется, процентов на десять.
В бывшем магазине сувениров – детская комната. В бывших билетных кассах авиалиний – бесплатная одежда, предметы гигиены, уход за кошками и собаками. Столовая с горячей едой. Стойка с кофе и чаем. Народу везде мало. Отдельный рукав – там делают тесты и отправляют на прививку.
Внутри «баранки», под открытым небом – там, где раньше останавливались автобусы и такси – два мальчика лет десяти играют в футбол. Один из них одет в костюм белки кричаще розового цвета.
Пока ходили, разговорились с Юрой и Оксаной, которые всего две недели назад сами приехали из Украины. Чтобы не сидеть без дела, пришли помогать. Юра – врач, но пока не понял, как найти себе применение в профессии. Я не успела спросить, откуда они приехали, потому что мы дошли до точки, где понадобились пять человек на разбор вещевых пожертвований, и четыре – собирать кровати. Юра сказал, что хочет таскать чего-нибудь потяжелее. Мне были понятны его чувства, но я напомнила организатору, что пришла сюда переводить. И он наконец-то отвёл меня в медпункт – огромный трейлер с красным крестом.
Я вошла к ним со словами: привет, я переводчица – и услышала радостный вопль. Оказалось, что они открылись два часа назад и объяснялись с помощью интернета. Так закончилась моя обзорная экскурсия по бывшему аэропорту и началось то, зачем я пришла.
В медпункте работали детский врач, молодая приятная женщина, и терапевт пенсионного возраста, участливый и спокойный. Оба тоже добровольцы и тоже работали первый день.
Без дела мы не сидели. Женщина с сыном лет десяти и волонтёром, который даже говорит по-русски. У мальчика – аутизм, он не может долго ехать в автобусе или на поезде, с людьми. Им дали направление в Баден-Вюртемберг, это не меньше шести часов езды. Не справится. Нельзя ли поближе? Или поспать тут, но тоже – не с людьми. Он не может, когда много людей, да и те на него реагируют.
Детский доктор сразу соглашается. Помощницы звонят и выясняют: есть пустой блок на четыре кровати, пойдёте туда? Мать не против. Она говорит: мы и сегодня готовы поехать, но только не так далеко. Но можем и остаться.
Да, мальчик простужен, хорошо бы спрей для носа. Есть такой, даём. А ещё у него горло. Доктор говорит: для горла спрея нет. А таблетки он будет? Они мятные на вкус. Мать говорит: да кто ж его знает. Давайте попробуем. Ей дают несколько таблеток с наказом: согласится их жевать – приходите, возьмите ещё.
Женщина с тремя детьми, один грудной, один лет трёх и девочка лет восьми. Но не они пациенты, а она сама. Подробно рассказывает терапевту историю – как делали ей небольшую операцию и, вероятно, занесли ВИЧ. После вторых родов обнаружилось. А третьего рожала сама, разрешили без кесарева, и с ним всё в порядке. С тех пор на антивирусной терапии, и цифры хорошие, но лекарства осталось на два дня. Врач не может ей дать рецепт, лекарство в аптеке будет стоить невозможных денег. Он говорит: вам надо ехать дальше, чем скорее, тем лучше. На месте сразу ищите специалиста по ВИЧ и вставайте на учёт. Дам вам письмо, чтобы вас немедленно отправили в специализированный центр и немедленно возобновили терапию. Но если пропустите без лекарства день – не страшно.
Потом в медпункт звонят из спальных отсеков и просят заказать шампунь от вшей. И гребни. Сколько? Пока три. Я вспоминаю мамины эвакуационные рассказы о частых гребнях, керосине и неминуемом обривании детских голов…
К педиатру приходят три рассерженные женщины: двух, двадцати и сорока двух. Младшая, впрочем, не сердится, но её мать и бабушка наседают: требуют антибиотик для простуженного ребёнка. Разговор идёт по кругу, долго. Молодая бабушка повторяет: «Дай нам лучшее лекарство. Лучшее!» Доктор достаёт сироп Nurofen, объясняет, что его нужно принимать по ложке три-четыре раза в день. Мерит температуру: 38. Девочка вялая, но выглядит неплохо. Слушает бронхи и лёгкие: всё чисто. Мать ребёнка повторяет: «Я же знаю своего ребёнка. У нас был врач. Всегда давал антибиотик. Ребёнок не ест, не пьёт. Как я с ней поеду?»
Доктор протягивает сироп, повторяет: вирус не лечат антибиотиком. Бактериальной инфекции нет. Три дня будет температура, потом пройдёт.
Бабушка смотрит на бутылку с отвращением. «А получше у тебя есть? Настоящее лекарство?»
Они долго не уходят, но доктор тверда. Смотрит на меня, ища сочувствия. Я тоже тверда. Со своими студентами я весь зимний семестр занималась глобальной проблемой резистентности к антибиотикам. Простуженному ребёнку нужен покой и питьё, а устойчивые к антибиотику микробы – страшное зло. Но да, пациенты из бывших советских республик всегда обижаются, если в Германии им при насморке не продают антибиотик – «самое лучшее лекарство».
Возвращаюсь в приёмную, там – новый вопрос: что за препарат «Цирмон»? Из какой группы? Почти сразу соображаю: цитрамон! От головной боли! У терапевта сидит мужик с исполосованной головой (показывает, снимая кепку) и историей всей жизни. Пострадал на Донбассе в 2014 году, работал таксистом, мало спал, хочет подавать иск в ЕСПЧ. К доктору пришёл за цитрамоном: голова болит часто. Доктор выдаёт ему немного парацетамола и объясняет, сколько принимать, чтобы не повредить печень. Пациент хочет говорить и говорить про ЕСПЧ, но мы с доктором вежливо сворачиваем беседу.
Измученная женщина с больным мужем: рак простаты, недержание мочи, воспаление на коже. Они боятся куда-то ехать, хотят в больницу или быть при больнице. Врач не может им помочь: нет повода для госпитализации, и подходящей мази у него в запасе тоже нет. Советует запастись подгузниками и кремом и ехать устраиваться жить. Без помощи они нигде не останутся, если не будет рядом врача – всегда можно вызвать скорую помощь по номеру 112. Мужчина слишком слаб для протеста, но женщина уходит в гневе. Волонтёр помогает им тащить чемоданы.
По отдельности приходят три разные женщины. Одна совсем неграмотная и не знает свой год рождения, мы с ней долго перебираем лекарства, которые она принимает, различая их по виду и на ощупь. Самое удобное – сердечное с таблетками в форме сердечка. Доктор подбирает аналоги, находит у неё ужасно высокодозированный Ibuprofen, рекомендует его не пить. Мерит давление и даёт что-то снимающее одышку. У неё болит голова и нога, и она долго не верит, что таблетки помогут и тут, и там, переспрашивает…
Другая жалуется на отёки и показывает совершенно сухие, изящные ноги. Доктор сочувственно говорит: вам надо отдохнуть, у вас были большие нагрузки. Ещё одна жалуется на давление и шум в ушах. Давление в норме, но и она на несколько своих дежурных таблеток получает запас на два или три дня.
Потом наступает некоторое затишье, и мы идём проведать семью с желудочным гриппом. Они были в медпункте утром, ещё до меня, и педиатр хочет уточнить, правильно ли они её поняли, правильно ли принимают лекарство. Дело ещё в том, что родители глухонемые, разговор вёл десятилетний сын. Находим их отсек с двухэтажными кроватями. Отец на ногах, мать и сын лежат – как и было велено. Мальчик не спит, мы ему задаём свои вопросы. Он отвечает утвердительно, и мы оставляем его в покое: он на полуслове засыпает.
Прошли мои четыре часа, но я не решаюсь уйти – смену пока не прислали. Очередная пациентка – женщина с дочерью, которая свободно говорит по-немецки. Вот мой сигнал, я откланиваюсь.
Сажусь в автобус, который везёт меня мимо дворца и парка Шарлоттенбург, где было столько прогулок и свиданий, на Курфюрстендамм, где не пахнет войной. Иду домой мимо магазина посуды, и мне остро хочется купить каких-то кастрюлек или чашек. В ноздрях ещё стоит запах благотворительной еды.
Я иду домой и открываю ждущий перевода список медикаментов, которые волонтёры будут добывать для Украины по всей Европе. Что тут у нас? Бабушкина аптека. Но-шпа, валерьянка, аллохол.
Люба Гурова
